Чем ближе переливы лая, тем более дурной кажется затея оставаться в Сочельник вдвоем в этой тонущей лодке; не считая зверинца. Идея побега звенит в ушах дуэтом шишуги и терьера, сжимает пальцы на заснеженном стекле, того и гляди лопнет — голова на плечах, шарик в ладонях.

Острый треск [Руби вздрагивает, глядя сквозь пальцы на гладкое стекло] дров в камине сбивает с толку, стирает мрачную мину, будто насмешливый комментаторский речитатив — что ты выдумала себе, Марш, сделай лицо попроще, Ру-Ру.

Снежный шар возвращается в безопасную тень на алтаре, меняясь местами с потертой колдокамерой. С мятой карточки под ней — садовый гном на фоне маггловских барабанов: скол на носу, заплатка на колпаке, весенний неон декораций. Двумерные Руби и Уорри — снова бунт на границе приемлемости учинили. Сбежали из кадра, оставив в рамках приличия лишь ворованный кусочек чужого сада — точно Матео Кабрера вазу с вишнями на портрете.

Думали — навсегда.

Руби кисло улыбается, сдувая пыль с затвора. В объективе всё будто понарошку — дом, декабрь, Рождество. Сцена одного актера, а у зрителей вместо билетов — усы, лапы и хвост. Низзл в кресле разворачивается пушистым пузом кверху, вплетает мелодию мурчания в рваный бит камина. Монолог застревает в горле укором, обидой, сопротивлением симуляции праздника. Руби кашляет сердито:

— Улыбочку, señores cerezas! — вспышка раскидывает по полу шальные искры, камера выплевывает карточку — пустой кадр пустой картины. Ирония, ставшая реальностью. Идеальное окно в выцветающий 83-й, грядущий 84-й. Открытка, которой никогда не увидит Мона Марш где-то в спортивной суете континента. Воспоминание, что вклеит Руби Марш в семейный альбом для перечня торжеств. Подпишет не очередным бутафорским — собственным скачущим:

— Нихуя у нас не в порядке, — доверительным шепотом над линзой аппарата запускает серию обличительных вспышек. Глянцевая пустота разлетается по ковру.

В двадцать пятом кадре — распахнута дверь.

— Шпала шпалу припер! — заливается ехидным скрипом хохота джарви, взбираясь на плечо хозяйки.
— И шляпу надел, — подсказывает Руби, разглядывая карточку в руках. Руди — пытается дотянуться до белеющего уголка, оставить зазубрины подписи острыми клыками. Получает по носу — подсмотренный прием; очень действенный.

Но на реальность за пределами кадра не поднимается ни рука, ни взгляд. Голос Дженкинса не попадает в движения губ его плоской копии. Руби надеется — безжалостная правдивость фотопленки дала сбой. Нет никакой блядской ёлки в её доме. Нет её. Ведь нет?

Руби поднимает взгляд.

Ну, допустим, есть.

— Нет, — изо рта вырывается смутно знакомый тон неоспоримого запрета, рука вытягивает указку пальца в сторону распластанной по полу хвои. Руби, кажется, вот-вот перешагнет через преграду и наступит на любимые грабли — четвертое непростительное: гнев женщин рода Кабрера. Руби, кажется, впервые понимает — чувствует изнутри собственной шкуры — как зарождается фирменный речитатив скандала Моны Марш, как колет язык испанский [вероятно, стыд]: ¿Еstás loco?

Но раскладывать по фактам, по секундам, по кадрам — кто-куда-что зря припёр — не спешит; камера застревает шершавостью выученных ошибок в ладонях. Какая [не]удача, что ветки здесь только у ёлки — сейчас бы зарядить эванеско в хвою; а то и в покоцанную игрушку жирафа на ней. Руди на левом плече подначивает решить проблемы по старинке — пинками. Силенцио тоже пришлось бы весьма кстати. Псы радостно заливаются, теряя сходство с колокольчиками так же быстро, как растерял всю сантаклаусовость олень с кровавым носом на пороге; в колпаке — и вовсе напоминающий маггловскую фантазию на тему тварей из магических садов. Джарви переходит на сонное бурчание, сворачиваясь шарфом на шее. Руби — сердито сдерживает улыбку.

Блядский цирк рождественского карнавала; большой ребенок в костюме капитана — влезет, куда не надо; припрет, что нельзя; рухнет искалеченной вишенкой на тающий пломбир терпения. И просит не прощения — игрушки!

Господи, помоги ему выжить в этом доме без мягких углов.

Деда Ди учил — о братьях меньших надо заботиться, даже если они учинили разгром, даже если нарушили с десяток правил и, возможно, несколько законов соединенного королевства, даже_если они старше на целую вечность и ростом с ту ель. А братьям старшим — все подзатыльники мира. Это база, основа основ. И Руби, не желая еще больше нарушать порядок вещей в отсутствие ответственных за беспределы взрослых, наконец, вздыхает, записывая и этот перфоманс на счет Робина Марша. С процентами похлеще Гринготтских.

— Если ты задумал отмечать Рождество в Мунго, то замену припёр паршивую… — острота непрошенных воспоминаний меняет гнев на милость: Вставай, давай, — за руку, как маленького, мимо сомнительных двух метров на полу (нет, Джимми, ёлка устала с дороги и останется в прихожей, думать над твоим поведением) — якорем бросить в гостиной, на диване, под присмотром señores cerezas: И - не - шевелись. Не хочу вернуться и увидеть тут постановку шалтая-болтая.

Сквозь угрозы на кухню, в исходную точку всех проёбов трио Марш. Пора бы запомнить — никогда ни о чем не просить на кухне. Закрыть её на замок. Найденная у полной раковины палочка — Руби сдалась после второго разбитого зачарованной губкой стакана — распахивает дверцы. Аптечка звенит склянками в полете, Руби — перебирает ярлыки. Бадьяна на донышке, и кто виноват? Конечно, низкие дверные проемы.

Но Руби порогам не кланяется, только гиппогрифам и сколотым носам. Оглядывает внимательно, вытаскивает пробку из склянки зубами: Не февевись, — повторяется, фиксируя подбородок в ладони.

Капля-две-три, вот и строчи очередной заказ в аптеку вместо желаний на Северный полюс. Бадьян искрится праздничным ароматом, целебной магией пузырится. Пробка падает на ладонь, пустой бутылек пророчит беду.

— И вот стоило оно того, а? Назови хоть одну причину, чтобы не отправить тебя в угол, вместо этого сраного дерева. А что? Выглядишь очень празднично. С Рождеством!

Поверх шипящей крови на переносицу приземляется цветастый пластырь.